Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын

Но есть в этой потребности громоздить автономные сферы что-то больше и «содержания», и любви к «языковому материалу», какая-то потребность наслаивать структуры, воля к усложнению топографии текста.

Смотрите, слушайте, дымы и звуки выстрелов производят у Толстого «главную красоту зрелища» войны.

«Пуфф!» — вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно-белым цветами — дым, и «бумм!» — раздавался через секунду звук этого дыма.

«Пуф-пуф», поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум-бум» подтверждали звуки то, что́ видел глаз.

Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым, плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону и пуф… (с остановкой) пуф-пуф — зарождались еще три, еще четыре, и на каждый с теми же расстановками бум… бум-бум-бум — отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны по полям и кустам беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще по низам и лесам вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах-та-та-тах, — трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.

Автор (вслед за ним и читатель, во всяком случае, в моем лице) испытывает физическое наслаждение от этих звуков-дымов, пуфов-бумов, от самого процесса дробимости (хотя это слово подразумевает грубые звуки, а тут речь о плотных, матовых, глухих), отчпокиваниях (хотя это звучит не слишком-то научно), отделениях сущности от сущности. Частицы текста будто стараются отслоиться от общего тела, испытывая его на прочность.

Тащат повествование в разные стороны и полтысячи персонажей.

Долохов сначала появляется так часто, что кажется одним из протагонистов, потом его постепенно становится меньше, в конце концов он исчезает без персональной развязки (в примечаниях к этому абзацу можете посмотреть график появлений этого башибузука в романе[36]). Обрываются линии князя Василия, княгини Друбецкой и м-ль Бурьен. Не все ясно с судьбой Денисова. Мы надолго расстаемся с ним в середине второго тома в сложный момент, Денисову грозит разжалование из-за конфликта с укравшим кошелек Теляниным, который закономерно служит теперь интендантом. Денисов, поколотивший жулика, не хочет признавать своей неправоты, но под давлением Ростова пишет просьбу царю. Ростов сам доставляет бумагу Александру, самодержец отказывается простить Денисова, жеманно сообщая, что закон выше всякого самодержца. Видимо, Денисов разжалован, но том спустя появляется в чине подполковника, с планом партизанской войны: получается, искупил, восстановлен в правах, а возможно, все же не был по какой-то причине разжалован… это лишь предположения, мы точно не знаем. В эпилоге он отставной генерал, но при этом недоволен правительством за свои неудачи по службе.

(И кстати, это «все же не был по какой-то причине разжалован» — еще один способ усложнения сюжета. Эпизод, поданный как решенный, через некоторое время оказывается решенным наоборот. М-ль Шерер отказалась продвигать Ипполита Курагина на дипломатическую должность в Австрию, а мы смотрим через несколько десятков страниц — там он, Ипполит, в Австрии, на должности, лежит в вольтеровском кресле, перекинув ноги через ручку, смотрит на них в лорнет. Болконский при Шенграбене просится в смертельно опасное место, в отряд Багратиона, Кутузов, которому толковые офицеры и самому нужны, отказывается его отпускать, а в следующей главе смотрим: все-таки отпустил.)

Наполеон — карикатура. «Взгляд автора на Наполеона, начиная с изображения его в обнаженном виде, фыркающего под руками камердинеров, вытирающих одеколоном его тучное тело, 24 августа, и кончая описанием его фигуры в конце сражения, где он сидел на Шевардинском кургане: желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, утрирован до крайности»,[37] — замечал современник. Я, кстати, не против карикатуры. Напал на нас, угробил тьму русских солдат… меня как читателя книжки устраивает такая трактовка этого персонажа со всеми его покряхтываниями, на фоне этих покряхтываний все слова о военных и управленческих талантах покряхтывателя — труха. Этот так называемый император был ничтожной карикатурой, «машиной с своим подбородком» (определение Наполеона из черновика), на том и остановимся. Довольно страстное вышло рассуждение, несмотря на попытки иронии. Толстой втягивает меня в свой космос, заставляет переживать… За счет чего достигается такой эффект вовлеченности, это мы подробно обсудим позже. Пока важно, что система персонажей похожа на скульптурное произведение на стене, одни части которого — рельеф, вторые — барельеф, третьи — горельеф и что там еще бывает.

Лидия Гинзбург считала, что разные герои «Войны и мира» созданы по правилам разных литературных эпох: в книжке много реалистических характеров, но, например, старый князь Болконский и граф Ростов — во многом не характеры, а типы (самодур старой школы, московский барин), которые могли бы существовать и в дореалистической словесности.[38]

Написав полкнижки, я думаю, что, пожалуй, поторопился в начале назвать м-ль Шерер и кн. Василия условными функциональными фигурами. Что-то есть в них от мира марионеток, но нет, в целом они все же герои из плоти и крови. А вот кто абсолютно условный тип, так это встреченный Пьером во французском плену крестьянский философ Платон Каратаев. Он настолько любит весь мир как явление, целокупно, что не считает особой ценностью жизни конкретных людей, в том числе и свою. Ложась, говорит: «Положи, Господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорит: «Лег свернулся, встал встряхнулся». Поет песни — не как люди, с выражением, а как птицы, автоматически. Ни к кому не привязываясь сильно, относится ко всем тепло и ровно, всегда чем-то занят, что-нибудь шьет-мастерит. Философски принимает все происходящее (от необходимости пойти в солдаты вместо младшего брата, у которого большая семья, до собственного пленения) и проповедует всепрощение. Любит рассказывать историю про купца, что несправедливо попал на каторгу — за убийство, которого не совершал. На каторге купец встретил подлинного убийцу, тот узнал, кто перед ним, бросился купцу в ноги, попросил прощения… простил купец! Дальше больше, убийца пошел по инстанциям, убедил всех, что купец невиновен, тому вышло прощение, а купец не успел освободиться, помер. В терминах Каратаева его «Бог простил», то есть история — опять же, по Каратаеву — завершилась мировой гармонией. Плакатность, аллегоричность Каратаева — популярная тема среди исследователей Толстого. Один из них, Марк Алданов, даже углядел в образе Каратаева сатирические черты, а многие другие удивлялись его ходульности.[39]

Ну и нужно ли напоминать, что вымышленные и исторические персонажи представлены в этой книжке в едином ряду.